Сны - это то, что мне иногда снится (с) •Сон о том, как меня топили - 31 марта 2006 •Сон о том, как меня судили - 3 апреля 2006 •Сон о том, как я гадала - 23 июня 2006 •Сон о том, как я считала пальцы на руках - 13 июля 2001 •Сон про черную метку - 3 января 2007 •Сон про явление в Хогвартс - 23 мая 2007 •Сон об отравленном будущем 26 мая 2007 •Сон о желтых тюльпанах - 8 июня 2007 •Сон о Шуте - 11 июня 2007 •Сон про лунную сонату - 18 июля 2007 •Сон про казнь в Париже - 16 ноября 2007 •Сон о наказании 21 ноября 2007 •Сон о лабиринте Мёнина 30 ноября 2007 •Сон о французской разведке 3 декабря 2007 Как меня топили (31 марта 2006) Лежу вечером, разговариваю с Динкой по телефону. Говорим "о высоком и прекрасном" (с). И в какой-то момент мне становится страшно. Продолжаем говорить. В какой-то момент страшно становится Динке. Я понимаю, что меня до ужаса раздражает громкое тиканье часов в тишине квартиры. Говорю об этом Динке. Пока говорю, до меня доходит одна маленькая деталь. У меня в квартире нет часов, которые могут тикать. У родителей электронные, у сестры на мобильнике, на кухне на плите тоже электронные, мои на столе (будильник с овечкой) давно остановились и из них даже вытащена батарейка - я проверила. Мобильник не тикает. Наручные часы тоже не тикают да и лежат в другой комнате. Начинаю тихо выть в трубку. А потом меня вырубает. Просто напрочь - вижу вокруг мутно-зеленую воду (вокруг со всех сторон) и ощущаю, как меня кто-то держит за горло, не дает понять, где дно, где поверхность воды и вообще, кажется, пытается утопить. Включаюсь снова. Понять, на какой время вырубилась, не могу, потому что Динка, кажется, тоже не очень поняла, что я молчу не потому, что слушаю. В общем, разговор заканчивается на том, что у меня вырубается телефон. Не начинает пищать мерзким голосом, как обычно, когда разряжается (и не разрядился он), а просто нагло сдыхает. Пытаюсь написать смс-ку, что телефон сдох, мобильник тоже выключается. Засыпаю и снится мне сон. О том, что меня пытаются утопить вместо другого человека. При этом человек, кажется, ведет себя как свинья посторонний наблюдатель или телезритель - сидит на берегу и смотрит. Вот тогда я понимаю, что это чучело существо как раз то, за которое я, в общем-то, переживаю. Начинаю злиться, пытаюсь выбраться. Не думаю, что меня хотели топить - это скорее выглядело как игра, в которой человек (?) перегнул палку - в шутку топит и не понимает, что я уже теряю сознание. Проснулась в шесть утра. В комнате тишина. В начало Как меня судили (3 апреля 2006) Помню только, что в связи не знаю там с чем меня должны были убить. Не криминальным образом, а это..как суд, что ли. Ничего такого я не делала - в смысле, преступлений не совершала. Просто после какого-то моего действия меня надо убить, я это прекрасно понимала, когда делала. При всем при этом убить (ну, т.е. казнить) меня должен был мой собственный муж (никаких обид, так надо), который почему-то был высоким с темными волосами и офигенно-зелеными глазами (больше ничего не помню). Так вот, убийство (ну, т.е. казнь) осуществляется так - человек берет какую-то ерунду (внешне очень похожую на зарядку от сименса) и в присутствии "судьи/палача" (в данном случае моего мужа) кладет эту штуку на язык. И после этого (по идее) мгновенно умирает - я только боялась, что будет больно. Ну, короче, как и следовало ожидать - я не умерла. При чем я закрыла глаза и откинулась на спину и вообще уже точно знала, как изобразить смерть (как-то я умела останавливать сердцебиение), но в последний момент не смогла обмануть. Потом помню смутно. Только то, что я начала от кого-то скрываться, но как-то вяло, потому что умирать вроде бы не хочется, но понимаю, что так надо. А проснулась я с диким сожалением, что меня не убили. В начало Как я гадала (23 июня 2006) В нашем мире происходит дрянь - соревнование между стихийниками. Надо бы, чтобы всех их было поровну (имеются в виду только основные четыре стихии), но этой утопической ситуации никто даже не мечтает достичь. Моя функция довольно ограничена - сидя в своей квартире я по картами читаю ситуацию в мире. Знаю, что в глубине души я страстно мечтаю научиться одному "фокусу" - раскладывать карты так, чтобы менять обстановку в мире - грубо говоря, представлять ситуацию и пытаться, чтобы пасьянс, описывающий её, сошелся. Но до такого (диктовать миру свои желания посредством карт) мне явно ещё далеко. Поэтому ,я ограничиваюсь чтением карт. Раскладываю я на колоде Да Винчи, иногда за дополнительными вопросами обращаясь к Dragon Tarot, которых у меня сроду не было. Расклад банальный и бесполезный (но во сне он был очень полезен - именно эти вопросы я и задавала). Выглядит следующим образом: Сначала выкладываются четыре карты "крестом" - по сторонам света - Земля - Огонь - Вода - Воздух (соответственно, Север-Юг-Запад-Восток). Затем на каждую из них в обратном порядке (Воздух-Вода-Огонь-Земля) выкладываются по три карты - Прошлое, настоящее и будущее. А в центре кладется одна карта: цель этой карты - обрисовать в целом ситуацию в мире. Идеальная ситуация, когда первые четыре карты одинакового значения соответствующих "мастей" (к примеру, 7 дисков-7 жезлов-7 кубков-7 мечей), карты прошлого настоящего и будущего не слишком сильны, а в центре лежит Равновесие (Правосудие). Но у меня весь сон в центре выпадал Суд - карта, которую я обожаю в колоде Кроули (Эон) и ненавижу в старой классике (Страшный Суд), но к которой ничего не чувствую ни в Да Винчи, ни в этих Драконах. В очередной раз раскладывая и понимая, что преимущество на стороне Земли, и слишком явное преимущество, а в центре вдруг выпадает Башня, начинаю лихорадочно пересматривать колоды, понимаю, что Равновесия нет ни в одной из них и в ужасе просыпаюсь. В начало Как я считала пальцы на руках (13 июля 2001) Мне никогда не снилось, как меня убивают. На этом моменте (когда должно наступать логическое завершение действий - смерть) я всегда просыпаюсь . В последнее время сны стали другими. Я могу бегать во сне. Раньше не могла. Могу кричать, чувствовать запахи и вкусы, читать тексты - это раньше было несбыточной мечтой. Недавно мне снилась беготня по магазинам с Ренкой - в какой-то момент получилось так, что она была дома, а я от неё ушла и вдруг обнаружила, что взяла не свой мобильный, а её мамы. Мобильный я тоже отлично помню внешне. Более того, я прекрасно помню расположение кнопок, на которые я нажимала - с трудом, надо сказать, ногти были слишком длинными, - набирая телефон. Во сне я вспомнила три телефона - Ренкин мобильник, домашний и старый (самый первый) мтс-овский мобильник. Четко вспомнила цифры и набрала. В магазине я читала чеки и расплачивалась, осознавая, сколько денег кладу на прилавок и сколько мне отдают сдачи. И математика была вполне нормальной (не так, как раньше во сне - снится, что тысяча плюс десять будет семдесят три и это не кажется странным). Я считала пальцы. Остановилась на улице, поставила сумки и пересчитала пальцы на руках. В начало Сон про черную метку (3 января 2007) Сообразила, что первый сон в этом году был связан, не поверите... с Гарри Поттером! И снился мне зал, какое-то очень большое, светлое полууличное помещение - типа внутренний дворик. Не помню уж какими хитростями и заклинаниями вытащили меня на разговор темный лорд и его близкие друзья, но я была здесь и почему-то не уходила. Узнала много интересного про образование черной метки - между большим и указательным пальцами человека вводится с помощью магического шприца (а как ещё эту хрень обозвать?) либо змея (что проходит с представителями факультета Слайзерин), либо что-то типа египетских стилизованных скарабеев (не тех, что существуют в наше время, а с бирюзовой спинкой и оччень острыми зубами). Поскольку я даже во сне принадлежала славному факультету Рейвенкло, фокус со змеей не прошел, пришлось запускать скарабея. Очень больно не было, но неприятно, факт. Какое-то время мерзкое насекомое должно было жить в моей руке (непосредственно в ладони между тонкими косточками), а затем перемещаться по направлению к запястью и далее вверх по руке, своими передвижениями вызывая странную реакцию, которая и отражается на коже черной меткой. В последствии это насекомое начинало вести себя плохо тогда, когда его звали - оно рвется из руки к хозяину, что и вызывает боль в запястье, описанную у Дж.К.Роулинг. На этом шиза не кончилась. Следующий момент, который восстанавливается в памяти - разговор с одной прекрасной леди, с которой мы и во сне были в хороших отношениях и которой я доказывала, что никоим образом не посягаю на её молодого человека (что и во сне было чистой правдой). Ситуация осложнялась тем, что в это время вышеупомянутый молодой человек возился с моей рукой и говорил, что извлекать оттуда жука проблематично, так как необходимо хирургическое вмешательство, в связи с чем был заподозрен в пособничестве темному лорду. Являя собой идиотический героизм, я без посторонней помощи вскрыла руку (это оказалось довольно просто, кожа была тонкая и рвалась сама собой) и с помощью длинных ногтей извлекла мерзкое насекомое, которое зацепилось за тонкую кость и не хотело расставаться с моей конечностью. Мир с подругой был восстановлен, молодой человек послан за сушами для нас, "натерпевшихся такого жуткого зрелища" - это про извлечение жука. После этого встал вопрос о том, что же делать с Темным Лордом (ТЛ), ибо идти надо (иначе он сам придет), а отсутствие жука в лапе он заметит немедленно, даже раньше, чем заметит нарушение кожного покрова там, откуда жука извлекали. Как я справилась с этой проблемой, не помню - кажется, она решилась сама собой, потому что мы решили никуда не ходить и есть суши прямо здесь. Пока мы в четыре руки рисовали модели вееров и мантий, ТЛ добирался, видимо, до нас, но добраться до моего пробуждения не успел. В начало Сон о ТЛ в Хогвартсе (23 мая 2007) Столов не было - четыре факультета стояли каждый у своей стены, ни одного учителя, вообще ни одного взрослого кроме одного человека в черной мантии с капюшоном до подбородка, сидящего на стуле в центре и неспешно, даже как-то лениво строгающего ножиком деревянную палочку. Когда в зале наконец-то наступила тишина, он заговорил. - Сейчас от каждого факультета ко мне подойдет один человек. Иначе уничтожен будет весь факультет. В таких ситуациях по хорошему надо бы сидеть и молчать. Но нет, неожданно для самой себя открываю рот. - А если кто-то выйдет, факультет останется? - Факультет будет свободен. Я вам не верю. - Где гарантии? Вопрос, разумеется, остается без ответа. А я понимаю, что факультет давно сделал пару шагов назад - или это я машинально сделала пару шагов вперед? - Что должны будут делать те, кто выйдет? Усмехается. - Работать. - А если не будут? Ножик замирает, перестает вырезать знаки на деревяшке. - Думаю, мы с вами договоримся.В начало> Сон об отравленном будущем (26 мая 2007) "...Вот уже несколько лет я хожу в белых рубашках с длинными рукавами и перчатках. В белых - потому что я люблю этот цвет. В перчатках и с рукавами - потому что руки необратимо покрыты пятнами и шрамами. Вот уже несколько лет в моей одежде нет ничего алого и золотого. Не потому, что я считаю это сочетание вычурным, а потому что не считаю, что имею право его носить. Внутренний пафос и природная самовлюбленность снисходительно позволяют мне полагать, что, ломая ногти и расцарапывая кожу я выдралась из Нигредо, оставив на его шипах и крючках кровавые лохмотья, и добралась до Альбедо. Это дает мне возможность без угрызений совести и пустых сомнений носить белое. Иллюзий о моей возможности дойти до Рубедо я не питаю. Вот уже несколько лет я не общаюсь со старыми друзьями, потому что их нет. С каждым, кто в какой-либо период был рядом, мы разошлись тихо и мирно. Это был их выбор, потому что я уже несколько лет не делаю никакого выбора. Шестой Аркан перестал выпадать мне в раскладах - его сменил Четырнадцатый. Вот уже несколько лет в моем сумасшествии не сомневается никто, кроме меня самой. Мне все ещё кажется, что я нормальная. Так считают все сумасшедшие, поэтому в этом вопросе я не ушла далеко от канона. Впрочем, в глубине души я полагаю, что все мы одинаково ненормальны, вопрос только в том, насколько мы боимся в этом признаться. Я рисую на салфетках, пишу на них же бездарные стихи и чего-то жду. Понимание того, что "само ничего не придет" идет параллельно с ожиданием. Вот уже несколько лет я безнадежно отравлена результатами собственных действий и фактически, и метафизически, так как пробую на себе все, что творю. Не потому, что я страдаю мазохизмом, а потому что никто, кроме меня самой, не передаст мне точных ощущений, не даст полной картины, описывающей эффект. Я брожу по парку после сильного ливня и всегда, как в первый раз, удивленно прихожу в восторг от острого запаха цветущей сирени. Ночью я сижу у раскрытого окна с чашкой кофе, мерзну. Это напоминает мне о том, то я все ещё жива и вполне обыкновенна. Это понимание холодит изнутри, приводя в термодинамическое равновесие с окружающей средой, и заставляет испытывать счастье. Вот уже несколько лет я продолжаю испытывать это счастье. Пока оно с честью проходило все испытания, но я точно знаю, что когда-нибудь счастье не выдержит и с треском провалится или трусливо сбежит. Тогда я буду испытывать что-нибудь другое..." В начало Сон о желтых тюльпанах (8 июня 2007) Сегодня мне снился жутковатый и очень странный сон. Странный в том плане, что я абсолютно не понимаю, с чего он мог мне приснится. Мы (много народу - я не помню лиц) сидели в какой-то длинной комнате и разговаривали. Что изменилось - не ясно, но люди стали расходиться. Они вставали и уходили не прощаясь, мне тоже очень хотелось уйти, но я не могла - почему-то мне необходимо было сидеть здесь. Осталась я не одна - на стуле рядом со столиком (на столике стояла ваза с сухими цветами, которая страшно меня нервировала) сидела мисс Паркинсон и, почему-то, тоже не уходила. Некоторое время мы молчали, в процессе этого молчания я почему-то поняла, что мисс Паркинсон собирается как-то привести в порядок эту комнату. "Эту стену я сделаю темно-синей" - вдруг сказала она, стена стала темно-синей, а я, ужасно чего-то опасаясь, посмотрела на неожиданную собеседницу. Обычно во сне облик человека совсем не тот, но ты все равно понимаешь, кто это. Лица я не запомнила - запомнила только очень яркие глаза. Опять же, не помню, какого цвета. "А эти две" - спросила я про две другие стены (стена за нашими спинами была целиком и полностью переделана в огромное окно) "Эту придется делать темно-фиолетовой. А та должна оставаться белой." Почему "должна" - я не поняла, но спрашивать было страшновато. Комната менялась. Меняли цвета стены, потолок, раздражающие цветы пропали. Больше всего меня вывели из равновесия картины на темно-синей стене. Карандашные рисунки, контуры, большие колдографии и маленькие зарисовки - на всех были желтые тюльпаны и, почему-то, лимоны. "Разве это хорошо - быть в комнате, где столько желтых тюльпанов?" - почему-то спросила я. "Так надо." В начало Сон о Шуте (11 июня 2007) Задремала за столом над книгой. То, что привиделось, нельзя назвать сном. Мне показалось, будто на краю стола сидит человек. У него худое бледное лицо, невнятные серые глаза и пепельные волосы, да и весь он какой-то серый и невнятный. Он качал ногой и, глядя куда-то мне за спину, бормотал: "...Англия ждет Короля, терпеливая, верит, что тот, наигравшись в войну, обернется, увидит огромное небо и, выдохнув злобу и ненависть, впустит в несчастную душу любовь и надежду и сядет на трон, и корону наденет, оставив в прошедшем и ярость, и ненависть, словно другими глазами посмотрит на мир. В холоде вечном, в нетающих льдах, надоевшей войне, отдавая прошедшему ярость, на Англию смотрит Король, ожидая, когда Короля Настоящего Англия видеть захочет, но Англия ждет узурпатора, верного сына войны и жестокого умысла, в страхе готовясь сгибаться под тяжестью жезла, и горькая тяжесть лежит на душе Короля..." Он повторил это раз десять. С каждым разом его голос становился все злее и злее, глаза темнели, в последний раз он коротко засмеялся - как каркнул - и пропал. Потому что я проснулась. В начало Сон про Лунную Сонату (18 июля 2007) Душно. Мне почему-то кажется, что все время лето - все посыпано горячей пылью и пропитано летней вонючей грязью. Здесь тишина, но я точно знаю, что там, в доме через две дороги, за фортепьяно сидит женщина. У неё грубое лицо и корявые пальцы, которые она слишком резко опускает на клавиши. Я знаю, что она играет Лунную Сонату - это так банально, но все равно очень красиво. Это не больно. Почти слышу музыку, заполняющую сознание - почти чувствую чем-то пугающий запах, заполняющий весь организм. Это не больно? Виски ломит, кажется, что глаза налились кровью, а легкие втягивают в себя последние глотки воздуха. Что чувствует рыба, выброшенная на песок? Впрочем, у рыбы совсем другой болевой порог. Перед глазами плывут пятна, а ты все пытаешься вынырнуть, хотя знаешь, что воздуха нет. До поверхности не доплыть. Говорят, так чище? Едва ли. Меня вывернуло бы наизнанку, но внутри, кажется, нет уже ничего, даже желчи, поэтому тошнотворный кислый ком подкатывает к горлу и снова падает в желудок. "Лунную Сонату" я сыграла бы лучше. Раньше. Но сейчас пальцы не послушаются и сорвутся с клавиш. На некоторых из них нет ногтей, но я не помню, на каких, а разглядеть почему-то не могу, перед глазами плывут, как рыбы, разноцветные пятна, и воздуха нет. Почему-то мне кажется, что сейчас я выгнусь, и позвоночник распадется на отдельные позвонки. Но главное, что свободны руки. Это только кажется, что сломаны запястья. Невозможно успокоиться и не извиваться змеей на полу, открыть глаза, но я точно знаю, что пальцы, скребущие по отвратительно шершавому полу, перебирают клавиши, наигрывая "Лунную Сонату". В начало Сон про казнь в Париже (16 ноября 2007) Мостовые. Камни, камни, камни, все серые, но в каждом свой оттенок. Из окон льется музыка, она потоком хлынула в уши, стоило мне заснуть, и теперь вымывала из мозга остатки здравого смысла. Все собираются здесь, зачем? Казнь. Величайшее развлечение всех времен и народов. Смешение света и тени, хлеба и зрелищ. - Казнь, казнь! Толпа, безумие и восторг. - Монморанси смерть! Господь с вами, какой Монморанси, это же не Тулуза! Ложь. Это не та казнь, это не Тулуза. Это Париж - он грязный и шумный, склочный и вычурный, но я люблю его - сейчас, во сне, я понимаю это как нельзя остро. Как нельзя - нельзя, нужно бежать, но бежать неудобно, чертовы платья и юбки. Бежать на площадь. Зачем? Казнь. Крики и вопли, пьяные шутки и трезвые всхлипы. - Казнь, казнь! Он сумасшедший - ему не то чуть больше двадцати, не то чуть меньше сорока. Он растрепан и безумен. Он вырывается из толпы - он не видит палача, он кричит: - Дайте, дайте я прочту вам свои стихи! Руки тащат его обратно в толпу, но он вырывается и продолжает кричать. В небо взлетают шляпы и шапки, небо наклоняется до земли - это всего лишь сон, здесь и не такое возможно, - раздавливая краем фасады домов. Старик в мантии с золотыми лилиями что-то корябает огромным пером в книге. Он вырисовыает даты и имена. Уже родился Джон Локк, Спинозе ждать ещё месяц, он опередит Жана-Батиста Люлли на четыре дня. Мостовые, платья, лилии. Огромная полупрозрачная змея, обернувшаяся вокруг солнца и закусившая собственный хвост. - Казнь, казнь! - Стихи, стихи! Просим, просим! И он взбегает на помост - импровизированную сцену, - как ребенок встает на табуретку, и начинает читать. И площадь замирает, а брошенный из окна букет мелких белых цветов зависает в воздухе, не решаясь упасть. И мостовые вспыхивают разными цветами, будто вымощены драгоценными камнями. До Марсельезы оставался век. В начало Сон о наказании (21 ноября 2007) Мне снились люди, которые были очень заняты чем-то, к чему меня не подпускали. Я заглядывала через плечо какой-то девушке, пытаясь понять, что же происходит, но было темно и я видела только металлический блеск. Потом были кони. На этих коней сажали людей и отправляли с заданиями, а я точно знала, что больше эти люди не вернутся - их отправляли специально для того, чтобы убрать. И в этот момент на меня, наконец-то, обратили внимания. И я немедленно об этом пожалела. Огромный человек в черной мантии подошел ко мне ближе и взял меня за запястья. В этот момент я поняла, что левое запястье у меня покрыто шрамами вдоль руки, но не от порезов, а от ожогов. Мужчина взял палочку и поднес к одному из ожогов. И тут, кажется, я потеряла голос. Потому что организм хотел завизжать от боли, но горло отказалось издавать звуки. Но то, что я извивалась, будто меня жарят, не подлежит сомнению. В какой-то момент он убрал палочку и я выдохнула. По физиономии ливнем катились слезы. Он чего-то требовал от меня и, судя по всему, требовал он от меня немедленно сказать, на чьей стороне я собираюсь работать. Мысли крутились вокруг осознания того, что, если бы он спросил несколько иначе, я ответила бы сразу, но теперь организм противится подобному ответу - методы этого человека оказались не менее жесткими, чем методы любимой крестной, но вот только более неожиданными и, к тому же, непосредственно на мне, что охладило пыл. В этот момент за спиной человека я увидела Джинни. На ней была темно-синяя мантия, рыжие волосы красиво рассыпались по плечам. Она задумчиво смотрела на меня, потом повернулась к сидящему рядом человеку и что-то сказала. В этот момент у меня снова помутнело в глазах, что должно было означать возобновление экзекуции. Я почувствовала, что проваливаюсь в темноту, но тут моего лба коснулась палочка, сознание вернулось. Вместе с сознанием вернулись зрение и дикая боль. Я видела, как длинные ожоги на руках лопаются и кровоточат, на левом запястье волдырь раздулся, у меня было ощущение, что внутри него не вода, а кислота - ткани прожигало до кости и, я была уверена, что кость бы прожгло тоже, но тут он лопнул. Меня отпустили. Я схватилась за левую руку. Ранки заживали быстро - визуально. Болеть они от этого меньше не стали. Кроме глубокой выжженой практически дыры на запястье. Из неё ещё капало что-то типа гноя, крови уже не было. От меня ждали ответа, но при попытке что-то сказать в глазах снова начинало мутнеть, и я молчала. Джинни со скучающим выражением лица подошла к столу (который, оказывается, был рядом), положила на него бинт и ушла. Мне велели думать. Думать я решила в более адекватном состоянии и проснулась. В начало Сон о Лабиринте Мёнина (30 ноября 2007) Все началось с того, что в нашей прекрасной школе (чем-то средним между Кармартенской, Хогвартсем и королевской школой из Ехо) из расписания выяснилось, что странный урок "Истории Мёнина" будет читать никто иной как сам легендарный король Мёнин. На уроке мы сидели вчетвером: один неприятный человечек, девочка-блондинка и мы с явно моей хорошей подругой - вдвоем мы безобразно себя вели, шепотом пересказывали друг другу сны и возмущенно комментировали ответы невзрачного человечка. Потом отвечать понадобилось мне - всего лишь зачитать кусочек из "Лабиринта Мёнина". Но это оказалось катастрофически трудно - язык заплетался, буквы плыли перед глазами. Внимательно посмотрев на учителя я осознала, что трудности - просто наказание за плохое поведение. Все справедливо. Из школы я вышла в уже странно-тревожном состоянии. Мне казалось, что я зря влезла в "Лабиринт Мёнина" даже по тексту. Сестра побежала встречаться с друзьями на почту. Я все порывалась её подождать, чтобы пойти домой вместе, но Машка сказала, что потом они будут отмечать чей-то день рождения, и я отстала. Какие-то люди пытались объяснить, чего они хотят, но я не понимала ни слова. Мама "перевела" мне информацию о том, что люди эти привезли посылку из Югославии для Лары, но Лара (моя тетя) утверждает, что ничего не передавала. Мама сказала, что пойдет разберется, и ушла. Я направилась домой к подъезду (почему-то во сне мне всегда снится в качестве "дома" моя старая квартира на Ярославском шоссе, а вовсе не эта, в которой мы живем уже лет восемь) и уже у самой двери обнаружила, что у меня нет ключей. Никаких. Наверное, они остались у мамы или у Маши. И в этот момент я обернулась. Красивая хрупкая девочка стояла метрах в двадцати от меня. Я почему-то сразу поняла, что это Энни Фелт, которая не простила мне то, что я считала их с Флаерти одним лицом (было ли это правдой я не узнала и во сне). У неё в руках был пистолет. "Не попадет", - равнодушно подумала я. Но девочка попала. Во всяком случае, я ясно видела (уже со стороны), как мои волосы без какого-либо химического вмешательства окрашиваются в розовато-красный цвет. Но в Лабиринте Мёнина нельзя умереть по-настоящему тому, кто пришел сюда путешествовать, а я была именно путешественницей, а не обитательницей этих миров. Каждая смерть в Лабиринте Мёнина (во всяком случае, по информации от Макса Фрая, а в случае с книгами не всегда можно найти другую информацию, кроме как от автора) - это просто ворота в другой мир, способ перемещения. Впрочем, как и двери, за которыми не видно что находится. Но в этом сне мне не дали войти ни в одну дверь. "Умерев" в первый раз я обнаружила, что девочка стоит рядом - возможно, подошла убедиться в качестве своей работы. Это было удачно. До пистолета в её руке я дотянулась, вывернула руку, усадила на землю. Энни истерично рассмеялась. Из этого смеха я почему-то сразу вспомнила мифическую посылку из Югославии. Которой, конечно же, не было. Девочка мстила как могла. - К сожалению, до твоего отца я никак не доберусь, - сказала она, действительно, с сожалением. - Но в этот раз все получилось лучше, чем с тобой. В голове помутнело и я умерла во второй раз. В Лабиринте Мёнина каждая смерть не избавляет от памяти и настроения предыдущей сущности. И теперь я знала, что спрашивать. Энни сидела на мусорном ящике и болтала ногами. - А сестра? - тупо спросила я. - А что, до неё можно добраться, - пожала плечами Энни явно намереваясь снова засмеяться. - Я знаю. Я не об этом. Как? - Просто. Там около остановки есть домик, в нем сегодня был пожар. Я взвыла и умерла в третий раз. Но, как выяснилось, выть не перестала. Когда к организму снова вернулась возможность существовать, выяснилось, что я сижу на коленях на асфальте и продолжаю выть, потому что слезы, видимо, давно кончились. Какие-то люди спросили, за что я так ненавижу девочку. Тогда я обнаружила, что Энни сидит напротив и ей очень плохо, но уйти от меня она не может, пока я не отпущу. "Она убила мою сестру и маму", - шепотом отвечала я, потому что голосовые связки подводили. Прохожие понимающе кивали и проходили мимо. Когда кончились и слезы, и силы выть, и терпение смотреть на девочку Энни перед собой, я встала, потому что реветь белугой абсолютно бесполезно, к тому же, я вспомнила, что обещала встретить на вокзале Лору, чтобы довезти до Маргариты, которая сейчас не может выйти из дома, так как собирает вещи и одновременно с этим доделывает какие-то работы, и убедиться, что они благополучно отправятся в Иерусалим. Поезд, я точно помнила, приезжает в 5.39. Энни, сидя на земле, расхохоталась и хохотала так, что откинулась назад и теперь лежала на асфальте. Тогда я умерла в четвертый раз. И проснулась. В начало Сон о французской войне (3 декабря 2007) Маленькая девочка с огромными серыми глазищами что-то лепечет. Понимаю через слово, пытаюсь попросить говорить хотя бы чуть-чуть помедленнее, но девочка меня не понимает - я говорю по-французски. Ей не больше шести лет. Кажется, она пытается что-то объяснить и, кажется, ей это очень важно, но все равно не могу. Тогда я оборачиваюсь - я точно знаю, что за спиной стоит брат отца. Конечно, лучше бы я справилась сама, но если уж разговор зашел в тупик, тратить бездарно время он не позволит. - Она говорит по-немецки, - сообщает молодой мужчина с черными собранными в хвостик волосами. Да, это брат моего отца, хотя, кажется, это удивляет его самого - ребенок в непосредственной близости совершенно не вяжется с его пониманием свободной жизни. Сразу становится просто и понятно. Конечно, она говорит по-немецки, а немецкий-то я знаю, учила, помню! Но лучше бы не знала. Очень странно и страшно слушать маленькую девочку, которая рассказывает свою историю. - Я шла-шла, а там дяди и тети и все мертвые, но я никого не знала, а мама осталась дома и папа тоже, они за мной не приехали и не забрали меня отсюда. Они не знали, что меня увезли сюда... Хочу обернуться, но знаю, что нельзя - никогда нельзя показывать, что ты растерян и готов повернуться спиной, чтобы спросить совета. Даже перед шестилетней немкой. Но как же хочется спросить и понять - в чем же дело, почему же эту девочку нужно убирать? Кому же мешает этот ребенок, который и не видел-то почти ничего? Мне противна эта война и брат отца это знает. - Ты знаешь, что я был бы рад не выбирать тебе эту работу, - спокойно говорит он, а это значит, что судьба девочки уже решена. Он не боится войны и знает, что делать. Он не хотел, чтобы я была здесь, но когда возник выбор между смертью и этой работой моя матушка выбрала работу. Я бы не выбрала. И дядя бы, возможно, не выбрал, как когда-то не выбрал его брат, мой отец. Но слово матушки было решающим. Мне двенадцать лет. Я сижу за столом, на котором стоит одна лампа. Передо мной сидит девочка вдвое (всего вдвое? аж вдвое...) меньше меня и почти плачет. Мне нужно поставить две подписи, тогда я соглашусь с выбором матери и решу судьбу девочки. Я встаю. Обхожу стол. И беру девочку за руку. Та немедленно замолкает, в воздухе возникает странное ощущение тревоги и начала действия. Я смотрю на дядю. - У тебя будет три минуты, - кивает он. - А у тебя? - спрашиваю я. - Четыре. Матушка пропала через неделю после определения моей судьбы. Больше мы её не видели. - Жюли живет одна. Она почти безумна. - Я смотрю на него, будто боюсь, что если отведу глаза, он меня не услышит. - Хорошо, - кивает он, - дальше мне не говори. Я понимаю. Нельзя. Сейчас я знаю, что его зовут Морган, а его брата, моего отца, звали Жан. Как зовут матушку я не вспомню, кажется, никогда. Мы быстрым шагом выходим. Навстречу мне поднимается со стула толстенький Алан, он дурак и сволочь, но сейчас, конечно, главное, что дурак. - Я вернусь через десять минут, - сообщаю на ходу, делая акцент на слове "я". Я - это значит одна. Не волнуйся, Алан. - J'y suis! - отвечает Алан. Я знаю, что он радостно возвестил о понимании моих планов, но его речь уже кажется мне чужой. Минута. Через минуту он сообразит, что я не должна была никуда выходить. Что туда, куда нужно отвести девочку, вход один - через мой кабинет. Минута. Если раньше никто умный не подскажет. Поворачиваем за угол. Тут коридор пустой. Двери в кабинеты и одна заветная дверь, ха-ха, в туалет. Мужской, но какая сейчас разница. Не до различий по половому признаку. Окно туалета - единственное окно (хоть и заколоченное) на этом этаже, выходящее не в безлюдный двор типа "колодец", а на шумную улицу. Слово "авеню" режет ухо и отдает в затылке шумом. Девочка молчит - спасибо, девочка. Никто не знает, а я знаю, что если подцепить всего один гвоздь, лист дсп, загораживающий вид с улицы на туалет, очень легко снять. Снимаю. Открываю решетку - у меня есть ключи, но через пару минут они растают, это точно, нельзя доверять ключи предателям. Вылезаю, перетаскиваю девочку. Мы спрыгиваем на асфальт. На нас не смотрят - маленькие девочки играют, какая разница, во что. И бежим. Бежим, прячась за мусорными ящиками, потому что на улице стреляют. Это не из-за нас, это потому что война. Старая Жюли живет одна, она не помнит своего имени и чужих лиц. Двери у неё всегда открыты, но никто об этом не знает кроме меня и дяди. Раньше знал отец, теперь это уже не имеет значения. Жюли гремит кастрюлями в глубине дома. Мы пробегаем наверх и запираемся в спальне. По коридору слышны шаги. - Это мы, Жюли, мы вернулись! - кричу я кодовую фразу. Нездоровое сознание старухи воспринимает только её, зато безотказно. - Voilà qui est bien! - восклицает Жюли, а я даже через дверь вижу, как она всплескивает руками и идет готовить ужин. Она забудет о нем сразу, когда спустится вниз. - Как тебя зовут, - спрашиваю девочку. Я должна это знать из протоколов, но сейчас почему-то забыла. - Грета, - говорит девочка. - А тебя зовут Ивонн. - Нет-нет, - возражаю я, - меня зовут не Ивонн, меня зовут... - но память снова подводит. Она вспыхивает именами "Амели", "Жанетта", "Шарлотта", "Шанталь", но ни одно из них не мое. - Хорошо, - соглашаюсь я. - Пусть я буду Ивонн. Теперь нам нужно спать, у нас есть всего два часа, но спать одновременно нельзя, спать должна Грета, чтобы мне не пришлось тащить её на руках. Грета тоже это знает и засыпает быстро и послушно. Я сижу у окна и думаю, что там, где глупый Алан курит и жует очередной бутерброд, сейчас стреляют. И, если брат моего отца оказался более везучим, чем мой отец, то сейчас его уже там нет. Он знает про Жюли и скоро придет. А если через два часа его не будет, значит, он оказался либо менее везучим, либо менее терпеливым, чем мой отец. Тогда надо уходить самим. Я уже знаю, куда, но не думаю, чтобы никто не подслушал мысли. Сижу у окна. Ещё сто минут. Жду. В начало